Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
среда, 24 февраля 2016
01:30
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
среда, 17 февраля 2016
05:01
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
четверг, 11 февраля 2016
16:51
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
И даже этот снег, проснувшийся вместе со мной под Вагнера, не развеивает наваждения, а как бы продолжает его. Ночь не сменяется утром - все зависит от того, когда ты открыл глаза. Я просыпаюсь и встречаю все то же, что встречала, ложась. Сегодня удалось уснуть пораньше, около двух часов ночи, от усталости, уснуть очень быстро, не смотря на взведенность. Для меня это - крепкий и здоровый сон. Я надеялась, что утро снимет пелену, возникшую между мной и миром. Как будто ты вдруг весь стал сплошным усилителем, реагирующим на каждый раздражитель. Помехой, на разрыв шипящей, как только ее потревожит еще какое-нибудь движение или звук. Я уже всерьез подумываю о том, чтобы накапать себе валерьянки, принять какую-нибудь таблетку, только чтобы снять эту чувствительность. Реальность кажется мне стаей иголок, булонским лесом, кустом терновника, горным хребтом. Это мой способ получать адреналин, говорит Ира.
"В представлении Селина, мир, естественная среда обитания человека, постоянно
находится в состоянии агрессии против человека. Сама земля то и дело
превращается в грязь, которая хватает и, кажется, засасывает ногу."
"В представлении Селина, мир, естественная среда обитания человека, постоянно
находится в состоянии агрессии против человека. Сама земля то и дело
превращается в грязь, которая хватает и, кажется, засасывает ногу."
вторник, 09 февраля 2016
04:43
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
понедельник, 08 февраля 2016
07:59
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
суббота, 06 февраля 2016
"Мне он напоминал гравюру Дюрера - соединение всех мрачных, кислых, унылых, злобных, несчастных, невезучих и самоуглубленных дьяволов, составляющих пантеон немецких средневековых рыцарей."
"Грустно все это! Так же грустно, как если бы старик Евклид
глотнул синильной кислоты. Царство Идеи нынче настолько задавлено разумом,
что в мире ничто уже не способно породить музыку, ничто, кроме пустых мехов
аккордеона, из которых со свистом вырываются звуки, раздирающие эфир в
клочья."
"Грустно все это! Так же грустно, как если бы старик Евклид
глотнул синильной кислоты. Царство Идеи нынче настолько задавлено разумом,
что в мире ничто уже не способно породить музыку, ничто, кроме пустых мехов
аккордеона, из которых со свистом вырываются звуки, раздирающие эфир в
клочья."
среда, 03 февраля 2016
Мы встречаемся в Можжевельнике, чтобы выпить фисташковой масалы, съесть пачку магазинного печенья, огромный хот-дог, за пару часов рассказать друг другу основную фабулу последних нескольких недель. Разговор затягивается, за окном медленно сереет, забегает перед походом к аллергологу уставшая Маша, контрактовский трамвай, наматывающий круги, уже цепляет усами влажную и цепкую темноту города. Аня читает лекцию о белой интуиции и черной сенсорике, о том, что такое объектность и субъектность, о том, что задумывал дядюшка Юнг, а что нафантазировали ему вдогонку. Маша спешит, мы валяемся на подушках еще какое-то время, достаточно длительное для того, чтобы проголодаться снова. Мы решаем, что нужно сменить обстановку и идем на улицу заказывать гречневую лапшу с курицей и брокколи. Я делюсь своей едой с бездомным мужчиной, видимо, редким алкоголиком, но выглядящим сегодня на удивление прилично. У него большие синие глаза и он хрипловатым голосом обращается к людям за помощью. В метро нам попадаются Стас и Паша - они играют сумасшедшую, какую-то истинно портовую и таверную музыку, так неистово и безжалостно лобают по струнам раздолбанных гитары и скрипки (а играть такую музыку на "чистеньких" и "чопорных" инструментах - моветон), что хочется пуститься в диониссийский пляс. Но в пляс мы не пускаемся, а решаем, что теперь нам точно нужен хороший кофе. Аня ведет меня на свою почти работу в FirstPoint, там сегодня заведует Артур, химик-технолог-инженер-исследователь, ненавидящий искусство и уважающий Малевича, с его точки зрения, за умение халтурить по полной программе. Я впервые в своей жизни пробую кофе на правильно взбитом молоке. Кофе без сахара оказывается мягким и сладким. Лишний раз признаемся с Аней в любви друг другу в этот вечер, решаем, что не так уж долго осталось нам досидеть и до вечернего сеанса в "Жовтне". Половина стипендии все еще лежит в моем кармане вместе с чеками-предсказаниями из Сильпо и подает надежды. Мы неугомонны и мы заходим в магазин купить чего-нибудь к фильму. Как минимум шоколаду. Смотрим с Аней отвратительную, хоть и, конечно, очень визионерскую "Девушку из Дании", все время комментируем сценарий, ссылаясь на теорию драмы. Так комментируем, что нам даже делают замечание. Ну все. Плохое кино теперь точно нужно чем-нибудь запить. И вот мы уже проходим по переходу на Вокзальной, в голову ударяют голоса, объявляющие очередной путь и очередной поезд, почему-то вспоминаются детские мечты о художестве, писательстве и бесконечной дружбе. Время в маршрутке пролетает незаметно. Дома у Ани одна бутылка розового вина, привезенного с Кипра, другая - розового нашего, черный кот, которого приходится ловить по лестничной клетке, сыр, шоколад и яблоки. Рита встречает нас немного уставшая и в пижаме, мы играем одну партию в преферанс, пробуем кипрское вино, включаем оперы Вагнера и Моцарта. Аня, со своим меццо-сопрано, рассказываем мне о "соблазнительных вагнеровских тенорах". Рита идет спать, а мы остаемся гадать на картах, есть яблоки с солью, говорить о музыке и допивать все, что осталось. Начинаются и "эротические фантазии на тему Чайковского", очередные рефлексии о Кипре, еще что-то такое, чего мы точно не вспомним, потому что напились. Откуда ни возьмись появляется недопитая бутылка виски White Horse, мы с выражением и вдохновением начитываем стихи Цветаевой, Пастернака, Северянина, раннего Набокова и юной Юнны Мориц. "В том городе мне было двадцать лет, там снег лежал с краев, а грязь - в середке. Мы на отшибе жили, жидкие свет сочился в окна, веял день короткий..." И дальше - о душе, которая "была прозрачна, как вода, прозрачна и холодна, как вода, и стать могла нечаянно любою." Рассвело. Семь утра. Самое время сходить с Аней в стоматологическую клинику. По дороге мы покупаем свежую выпечку, едем на забитом троллейбусе, Аня высоким голосом поет посреди толпы Moon River и песни Эллы Фитцджеральд. Состояние почти наркотического опьянения. Решаем еще где-нибудь посидеть и по неосторожности заходим в Макдональдс. Почему бы и нет, съедаем какие-то сэндвичи из утреннего меню с мороженым. Чувство посиделок в Макдональдсе оставляет в наших тонких поэтических душах сомнительный осадок (тем более, сэндвичи нужно чем-то запить), мы доходим до Площади Победы и неподалеку от Цирка ныряем в еще одно кафе, европейско-хипстерского типа - Cityzen. Пьем неоправданно дорогой чай в высоких стаканах, Ане к насыщенному черному приносят не до конца наполненный молочник, всего лишь 25 мл молока. Аня, работавшая баристой, зовет администратора и жалуется на неудобные высокие стаканы, из которых пить слишком горячо, на смешное количество молока к черному чаю. Нам улыбаются и предлагают абсолютно халявный кофе. Круг замыкается. Я сажусь на ближайшую маршрутку, идущую к метро Университет, ловлю себя на мысли о том, что уже и забыла, как выглядит утро. День для меня наконец-то начинается заново.
четверг, 21 января 2016
Ломать стереотипы о себе: на самом деле, я достаточно вынослива, неплохо бегаю, очень долго и быстро хожу, морозоустойчива до нельзя (судя по окружающим). Даже не заболеваю. Никакой я не хилый дохляк.
Портрет в приятных и нелицеприятных деталях: замкнута, неуклюжа, чувствительна, непрактична, склонна к "интеллектуализации", боязлива, тяжко переношу соприкосновения с "суровой реальностью", бегу от ответственности, зависима от мира своих фантазий, сутула, часто напряжена, склонна заедать усталость или плохое настроение, процесс общения с другими людьми для меня энергозатратен, эгоистична, сконцентрирована на себе, редко по-настоящему переживаю за окружающих, "забиваю" человека своими мыслями и высказываниями, если тот ко мне расположен, испытываю потребность в одобрении и поощрении, нетерпелива, плохо переношу физическую боль и бытовой дискомфорт, привязываюсь избирательно и сильно, визуал, рефлексант, могу влюбиться в женщину, хорошо развит вербальный интеллект, плохо - социальный и физический, есть ряд вредных привычек нервного характера - обдирать, обкусывать губы, ковырять ногти, иногда ударяюсь в "мифотворчество", вдумчива, склонна не замечать события внешнего мира, замкнутость и отсутствие развитых навыков социализации сочетается с ранним взрослением и массой непроговоренных фантазий.
Портрет в приятных и нелицеприятных деталях: замкнута, неуклюжа, чувствительна, непрактична, склонна к "интеллектуализации", боязлива, тяжко переношу соприкосновения с "суровой реальностью", бегу от ответственности, зависима от мира своих фантазий, сутула, часто напряжена, склонна заедать усталость или плохое настроение, процесс общения с другими людьми для меня энергозатратен, эгоистична, сконцентрирована на себе, редко по-настоящему переживаю за окружающих, "забиваю" человека своими мыслями и высказываниями, если тот ко мне расположен, испытываю потребность в одобрении и поощрении, нетерпелива, плохо переношу физическую боль и бытовой дискомфорт, привязываюсь избирательно и сильно, визуал, рефлексант, могу влюбиться в женщину, хорошо развит вербальный интеллект, плохо - социальный и физический, есть ряд вредных привычек нервного характера - обдирать, обкусывать губы, ковырять ногти, иногда ударяюсь в "мифотворчество", вдумчива, склонна не замечать события внешнего мира, замкнутость и отсутствие развитых навыков социализации сочетается с ранним взрослением и массой непроговоренных фантазий.
среда, 06 января 2016
Заметила в себе черту, судя по всему, очень обстоятельно вошедшую в состав моих личных качеств. Странное стремление к деструктивности. И понижению тона. Так и норовлю высморкаться там, где вот-вот должен прозвучать высокий и жизненноважный монолог. Раньше я бы об стенку разбилась, лишь бы вывести ситуацию с человеческими отношениями (какой бы дебильной она не была) хоть в сколько-нибудь трагедийное и поэтическое русло. Потому что это - именно тот уровень настоящей жизни, на котором могут и должны восприниматься важные события. А теперь "хожу и гажу", как в песенке у Вени Дыркина, и даже наслаждаюсь своей мерзостью.
воскресенье, 03 января 2016
Давай по порядку. Когда я уже смогла осознавать эту реальность, моим родителям было больше 50-ти. Никогда не видела их влюбленными. Они были влюблены только в меня - в их позднего маленького ребенка. Я была центром их жизни. Этот центр никогда не смещался. Они никогда не переводили взгляд, центр внимания, друг на друга.
Я очень злюсь на свою мать. Нет, не так. Она настолько меня раздражает, что мне хочется ее ударить. Конечно, потому, что все эти вещи есть во мне самой. Потому, что я переняла, проглотила от нее модель поведения, эту схему самой себя, это ощущения, которое я не могу изменить. Не могу от него избавиться.
Да, я деревянная. Моя мама, она всегда была такой, что вокруг нее хотелось расставить иконы. Такая трогательная девочка. С тонким высоким голосом, почти прозрачная. Она, казалось, могла разбиться от произнесенного и режущего воздух слова "блять" или "жопа". Вокруг нее был какой-то плотный ореол страха и непорочности. "Я только девочка. Мой долг/ До брачного венца/ Не забывать, что всюду — волк/ И помнить: я — овца". Она ходила, мысленно застегнутая на все пуговицы, она, наверное, никогда никого не хотела. Есть, видимо, такой тип женщин, как правило, чистюль и перфекционисток, безукоризненно правильных, нежных и не допускающих небрежности комсомолок-отличниц. Очень холодный, вычищенный, боящийся всякой чувственности тип. Тип, вообще несущий в себе, кровно передающий ощущение глубочайшего страха. Страха и запрета. Страха - по отношению ко всему. Моя мама была какой-то жиденькой, тоненькой, как высокая нота "ля", совсем не теплокровной.
Рядом с ней невозможно было и представить себе такую любовь, которая не ведет к испеченным пирогам и детям. К какой-то странной жертвенности. Любовь, которая приносит наслаждение. Она, я думаю, очень боялась себя, моя мама. Мне кажется, она и в постели как будто бы только терпела, принимала свою участь. Такая себе нежная, незапятнанная, растерзанная овечка. Лань. С дрожащим белым телом.
Эти неоглашенные запреты действовали на меня. Это ведь чувствуется. Когда на экране мелькала какая-нибудь "Анжелика", или экранизация Жорж Санд с поцелуями, моя мама переключала канал и неловко кашляла - это кашель особого типа. У нее как будто першило в горле от чужой смелости. Она предпочитала ее не замечать. Кашель означал "ничего не случилось, этого просто не существует". Эти мгновенные иллюстрации как будто бы разрезали ее тоненькую, жиденькую, непрочную и натянутую реальность. И от этого вторжения, этого случайного трения раздавался звук кашля - как если бы острый ноготь столкнулся со стеклом.
Я ходила, мысленно завязанная во все шарфы и все пуховики, спрашивала маленьких детсадиковских девочек о том, как спят их родители. Одна из них (я помню, это была сцена на разукрашенной шине, из которой сделали клумбу для площадки) рассказывала мне, что они похожи на свиней. На розоватых смешных и пыхтящих свиней, когда раздеты. Я не знаю, почему мне так сильно это запомнилось. Но все мои куклы (а их у меня было очень много) кого-то любили. На каждую из них обязательно находился красивый принц. У меня был большой плюшевый медведь и я делала вид, что он тоже меня любит. Я ходила, завязанная во все шарфы и пуховики, всегда неловкая и растерянная, всегда напуганная, не умеющая дружить с другими детьми. Не представляющая, чтобы ко мне кто-нибудь прикоснулся. Я и сейчас не умею так обнимать и целовать, как мне бы хотелось. Я неповоротливая и растерянная глупая рыбка. Мне нужен какой-то особенный микроклимат, чтобы прийти в себя, чтобы почувствовать себя распущенной и бархатной, плавной и шелковистой. И всякий раз у меня такое чувство, как будто я топчу неизвестные мне иконы. Я до сих пор их боюсь, этих икон.
Постепенно ко мне начало приходить чувство омерзения. Она была так омерзительно стерильна, моя мать, что ее хотелось разбить. Хотелось ткнуть ее носом, как собаку, во что-нибудь эдакое. Но я ведь такая же. Я ведь деревянная, непорочная, тоненькая. И она - дура, с широкими глазами и всей этой тупой искусственной святостью, как будто она никогда ни с кем не спала, как будто и детей у нее нет. Она даже не может себе признаться. Я, наверное, чувствовала себя, как все эти монахини с deviantart, высовывающие языки, трогающие себя, облизывающие деревянные ноги Иисуса. Поэтому у меня, зажатой, колючей, серой, как самая забитая мышь, был 25-ти летний друг-педофил, учащийся на психолога, помогающий мне "избавиться от комплексов". И как бы странно это сейчас не звучало, но если бы не он, я бы, видимо, даже и сейчас не смогла бы развеять в себе эту стерильность. Белесость. Этот страх, это окончательное отсутствие женственности при таком сжигающем желании ее иметь. Но все, что я делала (а это, парадокс, было для моего возраста даже слишком) выходило каким-то искусственным. Каким-то пластмассовым и жалким. Как будто всем, кроме меня, была дарована эта способность, это нормальное изящество. Как будто все, кроме меня, умели играть в эту игру. А мне не выдали фишек на самом старте. Или лишили органов, позволяющих бегать на ровне с остальными. Я до сих пор чувствую себя маленьким уродцем.
Конечно, меня не мог полюбить никто такой, никто из них, этих нормальных, приспособленных и изящных. Этих глубоких, но при этом естественных и живых. Этих уверенных и красивых. И поэтому когда я в 16 лет спала на съемной квартире со своим 27-ми летним другом, очень даже пишущем стихи, но при этом каким-то мальчиковым, по-девичьи нежным и неловким, я не чувствовала ничего, кроме боли. Я-то думала, хоть он должен знать, что со мной делать. Но он не знал. Вся эта игра, не смотря ни на что, была незаменимо нужна. Она была нужна, потому что создавала иллюзию моей нормальности. Потому что это было Возрождение, победившее запреты Средневековья. Потому что после "Молоха ведьм" и босховских картин наступали обнаженные гетеры и Прометеи. Я помню, как мама, узнав, спросила меня: "Ну что, ты теперь довольна?!". Я была довольна. Она плакала три дня. С таким отвратительно скорбящим лицом Девы Марии, или лицом побитого щенка, что, казалось, это ее изнасиловали. При чем очень грубо, в подъезде, какой-нибудь ржавой палкой в задницу. Мне кажется, она вообще не представляла себе любовь иначе. Это либо сцена распятия и вторжения (а она, конечно, праведная жертва, оскорбленная овечка), либо ее вообще как таковой нет. Любовь - это всегда нападающее чужое желание, скользкое, слизистое, мерзкое, это всегда бегущее на тебя оголтелое животное, это слизь, похоть и вонь. Она очень боязливая и холодная, моя мама. И она передала это мне.
Я упорно пытаюсь делать вид, что это не так. Кошачья нежность В., в конечном итоге, стала мне противна. Мне ненавистно все, что носит отпечаток этой вялой нежности, этого проклятого света и чистоты, этой гребаной семейственности. Чистота. Как я хочу от нее избавиться. Как я хочу быть другой. Она ничего во мне не рождает. Это трусость. Это слабость. Это ни о чем. Так должны делать старики, уходящие из жизни.
Я вспоминаю К. Это было восхитительно и недолго. Я до сих пор жалею, что спала не с ним. Но он - это какая-то недосягаемая вершина, это жжение и острота, при которой я не научилась чувствовать себя свободно. Я могла только стоять и хотеть. Я не умела даже пошевелиться. Этот ожег, эти дрожащие колени превращали меня в дерево больше, чем что-либо еще. То и дело хотелось вставить мамин кашель (она, должно быть, чувствовала себя так же). Я даже сейчас не понимаю, за что он меня целовал. Мы писали друг другу очень много. Должно быть, за текст. Я умею быть очень красивой на словах. Мне тогда не нужны руки и ноги. Я все еще не умею выходить за пределы слов.
Он был так холоден, так остр, так банально мужественен. У него даже подбородок заканчивался какой-то четкой точкой, каким-то выписанным треугольником. У него были длинные острые ресницы. Он глубок, опасен и молчалив. Он все носил в себе. К. умел брать в руки лицо как-то так, что у меня немели все мышцы. Ему практически ничего не нужно было делать. В этих коротких движениях, быстрых, изнывающих, почти оставляющих синяки, в этих нервно бегающих, как у пианиста, пальцах была такая концентрация сдерживаемого напряжения, такая оголтелая борьба с самим собой, что ничего похожего я не чувствовала, даже когда спала с В. Конечно, К. был совсем другим. Мне казалось, он вообще способен хотеть кого-то намного больше. Мы ходили по еще безлюдной Парковой дороге, смотрели на ворохи старых листьев, сверкающих во время дождя, стояли в каком-то разрушенном подвальчике с уже сухими костями крупных бродячих собак, рывками трогали кожу друг друга и дышали друг другу в рот на расстоянии парочки сантиметров. Со стороны могло показаться, что это сущий пустяк - губы его всегда были очень сухие и тонкие, он целовал не столько меня, сколько воздух вокруг; страшно и крепко сжимал мои плечи, напряженно перебирал по мне пальцами, иногда прикасался ко рту очень коротко, часто, сухо. Никакой слизи, вялой и растянутой, ленивой всепозволительной влажности. Слизь, скользкость, открытость, спокойствие, вседозволенность - это последняя защита тех, у кого на самом деле нет желания. Нет ничего скучнее этой простоты и лени. То ли дело В. - коленки не тряслись, можно было чувствовать себя свободно и в этом смысле казаться менее деревянной. И он, такой же неловкий, вялый, какой-то выросший мягкий мальчик, пытался чего-то набраться вместе со мной. Что-то исправить. С ним можно было стараться в открытую. Жаловаться и что-то решать. Потому, что он был такой же жалкий, как и я, мы могли быть вместе.
Я помню, однажды мне приснилось, как К. превратился в волка и меня загрыз. Я чувствовала в нем опасность. А еще однажды - я очень хорошо помню это - из его тонких (и тоже как бы острых), сжатых губ вылетел маленький стон. Он стоял напротив, прислонившись ко мне лбом, и перебирал руками мои ребра. Маленький тихий стон. Я вспоминаю о нем и еще больше ненавижу всю мягкость, всю социальную неловкость мира. Я вдруг становлюсь какой-то жестокой. Как будто я хочу разбить, ударить их всех разом - мальчиковость В. (для других - очень даже привлекательную), стерильность мамы и весь этот иконостас, шлейфом маячащий вокруг нее, застрявший во мне. Провести такой себе обряд экзорцизма, вычистить и вымести это все из себя и выйти на свет божий. Когда я была очень зла на В., я представляла себе, как стреляю в него. Или очень подробно ковыряюсь в нем ножом. Я до этого никогда не представляла себя убийцей. А здесь - так легко.
Во мне вдруг как будто рушится что-то, падает глыбой в свободном полете с 30-го этажа. Что-то, выстраеваемое с такой силой и таким старанием, что-то очень хрупкое. "Пёс" - думается мне. "Грязная, жалкая, костлявая собака. Ты ведь даже ни на что не способен." И это отсутствие силы и цели, эта мельчайшая слабость, эта смешная растерянность становится для меня преступлением. "Пошёл к черту" - хочется сказать или крикнуть в ответ. "Я не стану ждать, пока в тебе что-то родиться, колдовать, чтобы в тебе проявилась какая-то смелость, держать тебя за ручку и унимать твою сопливую дрожь. Вот они все, выбирай кого-нибудь из них, бегают в удобных тапочках, обнимают, рожают, улыбчиво мяукают. Простые, как валенок". А мне, конечно, хочется носить узкие платья, умело держать в пальцах сигарету, всегда находить себе место и двигаться так, как будто я - сплошная музыка. Но я, конечно, так не двигаюсь. И так не кричу. Я низенькая и неловкая, с растерянными, гуляющими руками и узкой талией, похожая на детсадиковскую девочку, я путаю слова и заговариваю кучей длинных слов (благо, я выучила их достаточно) свои обвинения. Свои признания. Свои решения. Все. Я серая подвальная крыса. Мышонок. У меня смешные детские глаза. Пусть придет кто-нибудь такой, кто меня избавит от моих демонов. Ему будет 45, он будет носить пальто с острым воротом. Будет любить мороз. Говорить очень мало, существенно, цельно. Будет сложный и напряженный, глубокий, взвинченный. Пусть он будет даже сутулый и не вполне находящий на все ответ. Он будет знать, что делать с моим телом. С этим странным, маленьким белым телом, которое всегда казалось мне ошибкой.
Я очень злюсь на свою мать. Нет, не так. Она настолько меня раздражает, что мне хочется ее ударить. Конечно, потому, что все эти вещи есть во мне самой. Потому, что я переняла, проглотила от нее модель поведения, эту схему самой себя, это ощущения, которое я не могу изменить. Не могу от него избавиться.
Да, я деревянная. Моя мама, она всегда была такой, что вокруг нее хотелось расставить иконы. Такая трогательная девочка. С тонким высоким голосом, почти прозрачная. Она, казалось, могла разбиться от произнесенного и режущего воздух слова "блять" или "жопа". Вокруг нее был какой-то плотный ореол страха и непорочности. "Я только девочка. Мой долг/ До брачного венца/ Не забывать, что всюду — волк/ И помнить: я — овца". Она ходила, мысленно застегнутая на все пуговицы, она, наверное, никогда никого не хотела. Есть, видимо, такой тип женщин, как правило, чистюль и перфекционисток, безукоризненно правильных, нежных и не допускающих небрежности комсомолок-отличниц. Очень холодный, вычищенный, боящийся всякой чувственности тип. Тип, вообще несущий в себе, кровно передающий ощущение глубочайшего страха. Страха и запрета. Страха - по отношению ко всему. Моя мама была какой-то жиденькой, тоненькой, как высокая нота "ля", совсем не теплокровной.
Рядом с ней невозможно было и представить себе такую любовь, которая не ведет к испеченным пирогам и детям. К какой-то странной жертвенности. Любовь, которая приносит наслаждение. Она, я думаю, очень боялась себя, моя мама. Мне кажется, она и в постели как будто бы только терпела, принимала свою участь. Такая себе нежная, незапятнанная, растерзанная овечка. Лань. С дрожащим белым телом.
Эти неоглашенные запреты действовали на меня. Это ведь чувствуется. Когда на экране мелькала какая-нибудь "Анжелика", или экранизация Жорж Санд с поцелуями, моя мама переключала канал и неловко кашляла - это кашель особого типа. У нее как будто першило в горле от чужой смелости. Она предпочитала ее не замечать. Кашель означал "ничего не случилось, этого просто не существует". Эти мгновенные иллюстрации как будто бы разрезали ее тоненькую, жиденькую, непрочную и натянутую реальность. И от этого вторжения, этого случайного трения раздавался звук кашля - как если бы острый ноготь столкнулся со стеклом.
Я ходила, мысленно завязанная во все шарфы и все пуховики, спрашивала маленьких детсадиковских девочек о том, как спят их родители. Одна из них (я помню, это была сцена на разукрашенной шине, из которой сделали клумбу для площадки) рассказывала мне, что они похожи на свиней. На розоватых смешных и пыхтящих свиней, когда раздеты. Я не знаю, почему мне так сильно это запомнилось. Но все мои куклы (а их у меня было очень много) кого-то любили. На каждую из них обязательно находился красивый принц. У меня был большой плюшевый медведь и я делала вид, что он тоже меня любит. Я ходила, завязанная во все шарфы и пуховики, всегда неловкая и растерянная, всегда напуганная, не умеющая дружить с другими детьми. Не представляющая, чтобы ко мне кто-нибудь прикоснулся. Я и сейчас не умею так обнимать и целовать, как мне бы хотелось. Я неповоротливая и растерянная глупая рыбка. Мне нужен какой-то особенный микроклимат, чтобы прийти в себя, чтобы почувствовать себя распущенной и бархатной, плавной и шелковистой. И всякий раз у меня такое чувство, как будто я топчу неизвестные мне иконы. Я до сих пор их боюсь, этих икон.
Постепенно ко мне начало приходить чувство омерзения. Она была так омерзительно стерильна, моя мать, что ее хотелось разбить. Хотелось ткнуть ее носом, как собаку, во что-нибудь эдакое. Но я ведь такая же. Я ведь деревянная, непорочная, тоненькая. И она - дура, с широкими глазами и всей этой тупой искусственной святостью, как будто она никогда ни с кем не спала, как будто и детей у нее нет. Она даже не может себе признаться. Я, наверное, чувствовала себя, как все эти монахини с deviantart, высовывающие языки, трогающие себя, облизывающие деревянные ноги Иисуса. Поэтому у меня, зажатой, колючей, серой, как самая забитая мышь, был 25-ти летний друг-педофил, учащийся на психолога, помогающий мне "избавиться от комплексов". И как бы странно это сейчас не звучало, но если бы не он, я бы, видимо, даже и сейчас не смогла бы развеять в себе эту стерильность. Белесость. Этот страх, это окончательное отсутствие женственности при таком сжигающем желании ее иметь. Но все, что я делала (а это, парадокс, было для моего возраста даже слишком) выходило каким-то искусственным. Каким-то пластмассовым и жалким. Как будто всем, кроме меня, была дарована эта способность, это нормальное изящество. Как будто все, кроме меня, умели играть в эту игру. А мне не выдали фишек на самом старте. Или лишили органов, позволяющих бегать на ровне с остальными. Я до сих пор чувствую себя маленьким уродцем.
Конечно, меня не мог полюбить никто такой, никто из них, этих нормальных, приспособленных и изящных. Этих глубоких, но при этом естественных и живых. Этих уверенных и красивых. И поэтому когда я в 16 лет спала на съемной квартире со своим 27-ми летним другом, очень даже пишущем стихи, но при этом каким-то мальчиковым, по-девичьи нежным и неловким, я не чувствовала ничего, кроме боли. Я-то думала, хоть он должен знать, что со мной делать. Но он не знал. Вся эта игра, не смотря ни на что, была незаменимо нужна. Она была нужна, потому что создавала иллюзию моей нормальности. Потому что это было Возрождение, победившее запреты Средневековья. Потому что после "Молоха ведьм" и босховских картин наступали обнаженные гетеры и Прометеи. Я помню, как мама, узнав, спросила меня: "Ну что, ты теперь довольна?!". Я была довольна. Она плакала три дня. С таким отвратительно скорбящим лицом Девы Марии, или лицом побитого щенка, что, казалось, это ее изнасиловали. При чем очень грубо, в подъезде, какой-нибудь ржавой палкой в задницу. Мне кажется, она вообще не представляла себе любовь иначе. Это либо сцена распятия и вторжения (а она, конечно, праведная жертва, оскорбленная овечка), либо ее вообще как таковой нет. Любовь - это всегда нападающее чужое желание, скользкое, слизистое, мерзкое, это всегда бегущее на тебя оголтелое животное, это слизь, похоть и вонь. Она очень боязливая и холодная, моя мама. И она передала это мне.
Я упорно пытаюсь делать вид, что это не так. Кошачья нежность В., в конечном итоге, стала мне противна. Мне ненавистно все, что носит отпечаток этой вялой нежности, этого проклятого света и чистоты, этой гребаной семейственности. Чистота. Как я хочу от нее избавиться. Как я хочу быть другой. Она ничего во мне не рождает. Это трусость. Это слабость. Это ни о чем. Так должны делать старики, уходящие из жизни.
Я вспоминаю К. Это было восхитительно и недолго. Я до сих пор жалею, что спала не с ним. Но он - это какая-то недосягаемая вершина, это жжение и острота, при которой я не научилась чувствовать себя свободно. Я могла только стоять и хотеть. Я не умела даже пошевелиться. Этот ожег, эти дрожащие колени превращали меня в дерево больше, чем что-либо еще. То и дело хотелось вставить мамин кашель (она, должно быть, чувствовала себя так же). Я даже сейчас не понимаю, за что он меня целовал. Мы писали друг другу очень много. Должно быть, за текст. Я умею быть очень красивой на словах. Мне тогда не нужны руки и ноги. Я все еще не умею выходить за пределы слов.
Он был так холоден, так остр, так банально мужественен. У него даже подбородок заканчивался какой-то четкой точкой, каким-то выписанным треугольником. У него были длинные острые ресницы. Он глубок, опасен и молчалив. Он все носил в себе. К. умел брать в руки лицо как-то так, что у меня немели все мышцы. Ему практически ничего не нужно было делать. В этих коротких движениях, быстрых, изнывающих, почти оставляющих синяки, в этих нервно бегающих, как у пианиста, пальцах была такая концентрация сдерживаемого напряжения, такая оголтелая борьба с самим собой, что ничего похожего я не чувствовала, даже когда спала с В. Конечно, К. был совсем другим. Мне казалось, он вообще способен хотеть кого-то намного больше. Мы ходили по еще безлюдной Парковой дороге, смотрели на ворохи старых листьев, сверкающих во время дождя, стояли в каком-то разрушенном подвальчике с уже сухими костями крупных бродячих собак, рывками трогали кожу друг друга и дышали друг другу в рот на расстоянии парочки сантиметров. Со стороны могло показаться, что это сущий пустяк - губы его всегда были очень сухие и тонкие, он целовал не столько меня, сколько воздух вокруг; страшно и крепко сжимал мои плечи, напряженно перебирал по мне пальцами, иногда прикасался ко рту очень коротко, часто, сухо. Никакой слизи, вялой и растянутой, ленивой всепозволительной влажности. Слизь, скользкость, открытость, спокойствие, вседозволенность - это последняя защита тех, у кого на самом деле нет желания. Нет ничего скучнее этой простоты и лени. То ли дело В. - коленки не тряслись, можно было чувствовать себя свободно и в этом смысле казаться менее деревянной. И он, такой же неловкий, вялый, какой-то выросший мягкий мальчик, пытался чего-то набраться вместе со мной. Что-то исправить. С ним можно было стараться в открытую. Жаловаться и что-то решать. Потому, что он был такой же жалкий, как и я, мы могли быть вместе.
Я помню, однажды мне приснилось, как К. превратился в волка и меня загрыз. Я чувствовала в нем опасность. А еще однажды - я очень хорошо помню это - из его тонких (и тоже как бы острых), сжатых губ вылетел маленький стон. Он стоял напротив, прислонившись ко мне лбом, и перебирал руками мои ребра. Маленький тихий стон. Я вспоминаю о нем и еще больше ненавижу всю мягкость, всю социальную неловкость мира. Я вдруг становлюсь какой-то жестокой. Как будто я хочу разбить, ударить их всех разом - мальчиковость В. (для других - очень даже привлекательную), стерильность мамы и весь этот иконостас, шлейфом маячащий вокруг нее, застрявший во мне. Провести такой себе обряд экзорцизма, вычистить и вымести это все из себя и выйти на свет божий. Когда я была очень зла на В., я представляла себе, как стреляю в него. Или очень подробно ковыряюсь в нем ножом. Я до этого никогда не представляла себя убийцей. А здесь - так легко.
Во мне вдруг как будто рушится что-то, падает глыбой в свободном полете с 30-го этажа. Что-то, выстраеваемое с такой силой и таким старанием, что-то очень хрупкое. "Пёс" - думается мне. "Грязная, жалкая, костлявая собака. Ты ведь даже ни на что не способен." И это отсутствие силы и цели, эта мельчайшая слабость, эта смешная растерянность становится для меня преступлением. "Пошёл к черту" - хочется сказать или крикнуть в ответ. "Я не стану ждать, пока в тебе что-то родиться, колдовать, чтобы в тебе проявилась какая-то смелость, держать тебя за ручку и унимать твою сопливую дрожь. Вот они все, выбирай кого-нибудь из них, бегают в удобных тапочках, обнимают, рожают, улыбчиво мяукают. Простые, как валенок". А мне, конечно, хочется носить узкие платья, умело держать в пальцах сигарету, всегда находить себе место и двигаться так, как будто я - сплошная музыка. Но я, конечно, так не двигаюсь. И так не кричу. Я низенькая и неловкая, с растерянными, гуляющими руками и узкой талией, похожая на детсадиковскую девочку, я путаю слова и заговариваю кучей длинных слов (благо, я выучила их достаточно) свои обвинения. Свои признания. Свои решения. Все. Я серая подвальная крыса. Мышонок. У меня смешные детские глаза. Пусть придет кто-нибудь такой, кто меня избавит от моих демонов. Ему будет 45, он будет носить пальто с острым воротом. Будет любить мороз. Говорить очень мало, существенно, цельно. Будет сложный и напряженный, глубокий, взвинченный. Пусть он будет даже сутулый и не вполне находящий на все ответ. Он будет знать, что делать с моим телом. С этим странным, маленьким белым телом, которое всегда казалось мне ошибкой.
вторник, 08 декабря 2015
суббота, 05 декабря 2015
Знов сьогодні наснились дивні зеленуваті таргани. І якась чума у великій радянсько-конструктивістській лікарні, звідки найсміливіші медсестри стрибали на найближчі дахи сусіднього поверху; санепідемстанціі, ліс, передмістя, рейки, старі червоні трамваї. І всі ми бігли звідти, і не могли позбутися маленьких тарганів у своїх кишенях (навіть ті, кого, здавалося б, вони не зачепили, відчували їх чомусь на своїх руках; не могли бути певні, що їх, міліметрових, немає десь за пазухою). Я прокинулась і увесь день згадую, який він був некрасивий. Як (а це відчувається, згадується лише інколи; не відчувається щоденно, загалом) унікально, якось неописово глибоко звучав світ, кожне з його понять і предметів; світ, пропущений крізь перелік його слів, його висловлювань; озвучений його словами. І щось іще, чого я не вмію сказати. Щось таке, чого я ніде не можу з тих пір знайти. І все навколишнє життя здається мені грандіозним обманом. В ньому немає мене. Я лише роблю вигляд, що я є у ньому. І тому я нічого не можу робити добре - ані цікавитись, ані когось любити, іні писати свої роботи так, як мені хотілося б. Бо вони - це ніщо. Вже ніщо (або майже ніщо). Я й досі запитую себе, через чотири роки, що ж зі мною таки сталося? Що це було? І як я маю жити далі? Що мені любити, на що зорієнтовуватись? Ця річ не може постійно бути в мені живою, акумулювати енергію. Вона не може постійно народжувати нові смисли. І вони вичерпуються. Вони вже досить давно вичерпуються. Ніщо не приходить їм на зміну.
среда, 02 декабря 2015
01:56
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
Снилось, как я опоздала на поезд, и кто-то пошел водить меня по магической, как кроличья нора, части города, которая раскрывалась в узком проеме между высокими кирпичными домами 80-х. В проходе стояло трехметровое чучело, в черном котелке, на палке, с длинными руками и выбеленным улыбающимся лицом. Оно покачивалось на ветру, как змей на веревке, и говорило "Вход только для живых!". Город начал уходить вверх, ломаться и виться кругами, вокруг водили карнавальные хороводы разновысотные люди из сна. На детской выцветшей площадке меня целовал черно-белый (потому что как с фотографии) Пастернак. Кто-то заискивающе гладил мою ногу и говорил в сторону, за спину, что меня нужно держать взаперти, дома, а то я так чего-то хочу, что оно вот-вот прорвется в мой сон. И очень насмешливо улыбался. Я чувствовала себя обезоруженной, ведомой игрушкой, с незнанием и восторгом которой игрались все - от недобро улыбающегося чучела на палочке до черно-белого Пастернака и голоса за спиной. Они хохотали. А потом мы вышли к морю. К темному синему мокрому морю, которое снится мне уже второй день подряд.
вторник, 03 ноября 2015
15:06
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
понедельник, 02 ноября 2015
18:01
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
воскресенье, 09 августа 2015
Любить Д. - это как любить все непрочитанные книги в мире.
суббота, 08 августа 2015
Сегодня под утро что-то опять потянуло на поплакать, впервые после зимы. Как я изменилась за 3 года?
Стою на той же площади, с поломанной застежкой на левом сандале, волосы покрашены в темный шоколад. Стала сложнее, укомплектовалась и оформилась моя будто бы высшая ценность - влюбленность, почти мистическая. Главное в человеке - наличие необъяснимого неутолимого голода, который ведет, побуждает петь, дёргаться, писать, играть. Делает тебя загадочным и способным на невозможные, по-настоящему странные поступки. Превращает тебя из обывателя в поэта. Чем мучительнее он, тем дольше позволяет держаться на этом уровне. Совершенно не важно, в ком или в чем он выражается - в дурацкой страсти к коллекционированию бабочек, в бешеном желании прочитать текст на неизученном мертвом языке, в необъяснимой завороженности живым конкретным персонажем. Главное в человеке - это безумие. Безумие и любовь.
А еще мне захотелось купить себе антологию французского сюрреализма и почитать Десноса.
"Я так много мечтал о тебе,
Я так много ходил, говорил,
Я так сильно любил твою тень,
Что теперь у меня ничего от тебя не осталось."
Стою на той же площади, с поломанной застежкой на левом сандале, волосы покрашены в темный шоколад. Стала сложнее, укомплектовалась и оформилась моя будто бы высшая ценность - влюбленность, почти мистическая. Главное в человеке - наличие необъяснимого неутолимого голода, который ведет, побуждает петь, дёргаться, писать, играть. Делает тебя загадочным и способным на невозможные, по-настоящему странные поступки. Превращает тебя из обывателя в поэта. Чем мучительнее он, тем дольше позволяет держаться на этом уровне. Совершенно не важно, в ком или в чем он выражается - в дурацкой страсти к коллекционированию бабочек, в бешеном желании прочитать текст на неизученном мертвом языке, в необъяснимой завороженности живым конкретным персонажем. Главное в человеке - это безумие. Безумие и любовь.
А еще мне захотелось купить себе антологию французского сюрреализма и почитать Десноса.
"Я так много мечтал о тебе,
Я так много ходил, говорил,
Я так сильно любил твою тень,
Что теперь у меня ничего от тебя не осталось."