Снился кот-уродец. Калека. Он мохнат, как сибирские, оливково-серая шерсть, уши торчат. У него нет одной лапы, вместо лапы - культяпка, кот почему-то ходит на двух старых костылях, перемотанных грязной изолентой. Они разной высоты. Но каждый из них так примотан к коту, что сливается, во-первых, по цвету с его шерстью, а во-вторых, становится как бы рукотворным продолжением его маленького грязного тельца. Например, часть шеи справа и ухо у него оказывается "смято". Под изолентой - как под бинтом.
Непонятно, кто это сделал с котом. Но кот привык так ходить. Он сидит у одного из подъездов пятиэтажки на метро Дарница. Вечер. Никто его не подбирает в первую очередь не потому, что он такой страшный, а потому, что никто не хочет возиться с его привычкой ходить на костылях. Это ведь странно: кот и костыли. Это ведь ненормально. Почему он, мол, без них не может? С какой такой кстати? Люди, конечно, пытались всячески помочь коту. Люди ведь добрые. Добрые и участливые. Они разматывали, освобождали уши от изолент, откладывали костыли в сторону, отбрасывали их за изгородь. Но коту это решительно не нравилось. К следующему дню его видели на том же месте, с костылями, и решительно плевали на него с пятиэтажной башни.
У кота нет никаких практических причин ходить на костылях. Все твари как твари, а этот - с каким-то бессодержательным пластмассовым придатком. Отсутствующая лапа все равно свисает. Он ходит с ними не потому, что в этом есть практическая необходимость, не потому, что костыли - это аксессуар, не потому, что они делают его ходьбу легче или могут быть логичны, нужны с нескольких точек зрения. Он делает это даже не потому, что это модно. Они ему совершенно не нужны. Палки с изолентой ничего не отнимают и не добавляют. Но они - его. И кот не собирается ничего никому объяснять.
Люди не брали кота у подъезда главным образом потому, что они, если всмотреться глубже, и не верили, что это кот. Дело было не столько в равнодушии или наплевательском отношении. Эдакий бессознательный, правильный и хранящий всемирный, всечеловеческий порядок страх сдерживал их все время. Кто-нибудь из них без проблем взял бы кота, если бы он был сколько угодно страшный, лысый, лишайный или с оторванным ухом. Но у кота были костыли. А костыли - это непонятно. Это не принято. В отличии от больного вида или недостающих лапок. Это нельзя объяснить.
Они не брали кота потому, что кот был не похож на кота. Его нельзя было показать знакомым, раз уж на то пошло. Нельзя было поднести к кому-нибудь и сказать: "Это - кот!". Две пластмассовые палки, напоминающие рогатку, с пружинистым резиновым наконечником делали его силуэт похожим на причудливую, хрящевато-позвоночную деконструкцию фламинго. Он не помещался на руки или на колени. То есть, помещался, конечно, но не так, как это котам положено. Ни в одной из этих привычных поз. Проблема была, по большому счету, и не в костылях. Люди с удовольствием приняли бы эту странность. Они ведь понимающие, люди. И помогли бы эту странность разрешить. Проблема была в том, что кот искренне не собирался от нее избавляться.
Словом, не смотря на то, что кот был самым обыкновенным, самым простым и самым что ни на есть натуральным котом, не смотря на всю эту кричащую биологическую натуральность, в него, как в кота, не верили. Потому что он опровергал идею кота. До того, при всей фактурности, мягкости ушей и лапок, он не совпадал с предписываемыми коту функциональными признаками. И здесь человеческий рационализм терпит крах. Он лишается последней своей защиты - последовательности, причинно-следственных связей и логики. Разумность оказывается всего лишь обманкой-доводом, тоненьким покрывалом, греческой тогой, набрасываемой на голую статую каменного порядка. Она и существует-то для того, чтобы эту статую придержать и, так сказать, придать ей человеческое лицо. В противном случае люди приняли бы кота за кота, и аргументом их были бы шерсть да уши, а не запомнившиеся однажды формы существования. Такие формы, на которых уже будто бы поставлена ГОСовская печать: "заверено" и "соответствует оригиналу". Но цель - не логика, не рационализм. Цель - величественное сохранение порядка.
Каждая вещь есть то, что она есть. Ни с места. Мы, бессознательные энциклопедисты, дали железное определение всем вещам. Мы трудились! Имейте, наконец, уважение к нашему титаническому труду. К нашему умению выдерживать ежедневный напор в духе гераклового стоицизма. И никаким шныряющим животным с изолентой мы не позволим пошатнуть нас!
Я, конечно, далеко зашла в толковании своего сна, но что поделать. Здесь рождается тоталитаризм. Кот и подъезд кирпичной пятиэтажки - место его рождения. Кота я подобрала. Во сне, имеется ввиду. Не с первого и не со второго, а с третьего раза. Эдакая Эльза Брабантская, которая не может до конца поверить Лоэнгрину, хоть и находится всецело на его стороне, которая не может до конца принять принципиально иные правила игры, без известной схемы и нормальных человеческих вопросов, я весь свой сон ходила вокруг да около животного, не в состоянии взять его на руки. Это как с детьми - сначала пытаешься отработать уже готовые схемы. Присесть на колени и поздороваться. Улыбнуться и заговорить так, как полагается - радостно. Словом, вывести наружу какую-нибудь такую реакцию, которая заранее убережет тебя от зоны опасности и потрясений, даст время освоиться, оценить ситуацию.
Комната моя в пятиэтажном доме напоминала подвал. Даже не подвал - угол подвала. Подозреваю, что это было связано с мрачным, дворовым и несколько сюрреалистическим образом кота, а еще с грязным, вражески настроенным горбатым бомжом, увязавшимся за мной по дороге. Увязался он за мной точно в тот момент, когда я решила внутренне взять животное. Все очевидно: страх, нелицеприятный, нарастающий и мелкий, начинает преследовать тебя, как только ты пытаешься совершить поступок. Трагедия Эльзы заключалась в том, что она не смогла, хоть это и заложено в ее природе, окончательно быть другой. Конформизм оказывается в тебе раньше, чем ты успеваешь от него отказаться. Преследователь-горбун, такой же мутный, не рассматриваемый, как и темнота за его спиной, нагнетали вокруг моей вздернутой под фонарем фигуры метерлинковскую мистическую тревожность. Метерлинковскую тревожность, сдабриваемую эстетикой постсоветских ебеней.
Так что дорога по тоненько освещенному, вздернутому асфальту с котом на руках напоминала ад. Никак не удавалось так подобрать костыли, чтобы они не путались и у меня под ногами. Но идти по ней было все равно, что течь каплям по волшебной лейке: напряжение постепенно спадало, сужалось и рассеивалось вовсе. Оставалось только давящее и устойчивое, как налет на кипятильнике, чувство мрачной, какой-то особенно пустой, ершовой и иссушающей реальности вокруг. И полное ее приятие. И этот уродливый кот. И знание своего. И странное, мутное варево, как будто раскрошенный рыжеватый мел, которое я приготовила, как только принесла домой животное, и которое полностью совпадало по цвету с настенными кирпичами.
Непонятно, кто это сделал с котом. Но кот привык так ходить. Он сидит у одного из подъездов пятиэтажки на метро Дарница. Вечер. Никто его не подбирает в первую очередь не потому, что он такой страшный, а потому, что никто не хочет возиться с его привычкой ходить на костылях. Это ведь странно: кот и костыли. Это ведь ненормально. Почему он, мол, без них не может? С какой такой кстати? Люди, конечно, пытались всячески помочь коту. Люди ведь добрые. Добрые и участливые. Они разматывали, освобождали уши от изолент, откладывали костыли в сторону, отбрасывали их за изгородь. Но коту это решительно не нравилось. К следующему дню его видели на том же месте, с костылями, и решительно плевали на него с пятиэтажной башни.
У кота нет никаких практических причин ходить на костылях. Все твари как твари, а этот - с каким-то бессодержательным пластмассовым придатком. Отсутствующая лапа все равно свисает. Он ходит с ними не потому, что в этом есть практическая необходимость, не потому, что костыли - это аксессуар, не потому, что они делают его ходьбу легче или могут быть логичны, нужны с нескольких точек зрения. Он делает это даже не потому, что это модно. Они ему совершенно не нужны. Палки с изолентой ничего не отнимают и не добавляют. Но они - его. И кот не собирается ничего никому объяснять.
Люди не брали кота у подъезда главным образом потому, что они, если всмотреться глубже, и не верили, что это кот. Дело было не столько в равнодушии или наплевательском отношении. Эдакий бессознательный, правильный и хранящий всемирный, всечеловеческий порядок страх сдерживал их все время. Кто-нибудь из них без проблем взял бы кота, если бы он был сколько угодно страшный, лысый, лишайный или с оторванным ухом. Но у кота были костыли. А костыли - это непонятно. Это не принято. В отличии от больного вида или недостающих лапок. Это нельзя объяснить.
Они не брали кота потому, что кот был не похож на кота. Его нельзя было показать знакомым, раз уж на то пошло. Нельзя было поднести к кому-нибудь и сказать: "Это - кот!". Две пластмассовые палки, напоминающие рогатку, с пружинистым резиновым наконечником делали его силуэт похожим на причудливую, хрящевато-позвоночную деконструкцию фламинго. Он не помещался на руки или на колени. То есть, помещался, конечно, но не так, как это котам положено. Ни в одной из этих привычных поз. Проблема была, по большому счету, и не в костылях. Люди с удовольствием приняли бы эту странность. Они ведь понимающие, люди. И помогли бы эту странность разрешить. Проблема была в том, что кот искренне не собирался от нее избавляться.
Словом, не смотря на то, что кот был самым обыкновенным, самым простым и самым что ни на есть натуральным котом, не смотря на всю эту кричащую биологическую натуральность, в него, как в кота, не верили. Потому что он опровергал идею кота. До того, при всей фактурности, мягкости ушей и лапок, он не совпадал с предписываемыми коту функциональными признаками. И здесь человеческий рационализм терпит крах. Он лишается последней своей защиты - последовательности, причинно-следственных связей и логики. Разумность оказывается всего лишь обманкой-доводом, тоненьким покрывалом, греческой тогой, набрасываемой на голую статую каменного порядка. Она и существует-то для того, чтобы эту статую придержать и, так сказать, придать ей человеческое лицо. В противном случае люди приняли бы кота за кота, и аргументом их были бы шерсть да уши, а не запомнившиеся однажды формы существования. Такие формы, на которых уже будто бы поставлена ГОСовская печать: "заверено" и "соответствует оригиналу". Но цель - не логика, не рационализм. Цель - величественное сохранение порядка.
Каждая вещь есть то, что она есть. Ни с места. Мы, бессознательные энциклопедисты, дали железное определение всем вещам. Мы трудились! Имейте, наконец, уважение к нашему титаническому труду. К нашему умению выдерживать ежедневный напор в духе гераклового стоицизма. И никаким шныряющим животным с изолентой мы не позволим пошатнуть нас!
Я, конечно, далеко зашла в толковании своего сна, но что поделать. Здесь рождается тоталитаризм. Кот и подъезд кирпичной пятиэтажки - место его рождения. Кота я подобрала. Во сне, имеется ввиду. Не с первого и не со второго, а с третьего раза. Эдакая Эльза Брабантская, которая не может до конца поверить Лоэнгрину, хоть и находится всецело на его стороне, которая не может до конца принять принципиально иные правила игры, без известной схемы и нормальных человеческих вопросов, я весь свой сон ходила вокруг да около животного, не в состоянии взять его на руки. Это как с детьми - сначала пытаешься отработать уже готовые схемы. Присесть на колени и поздороваться. Улыбнуться и заговорить так, как полагается - радостно. Словом, вывести наружу какую-нибудь такую реакцию, которая заранее убережет тебя от зоны опасности и потрясений, даст время освоиться, оценить ситуацию.
Комната моя в пятиэтажном доме напоминала подвал. Даже не подвал - угол подвала. Подозреваю, что это было связано с мрачным, дворовым и несколько сюрреалистическим образом кота, а еще с грязным, вражески настроенным горбатым бомжом, увязавшимся за мной по дороге. Увязался он за мной точно в тот момент, когда я решила внутренне взять животное. Все очевидно: страх, нелицеприятный, нарастающий и мелкий, начинает преследовать тебя, как только ты пытаешься совершить поступок. Трагедия Эльзы заключалась в том, что она не смогла, хоть это и заложено в ее природе, окончательно быть другой. Конформизм оказывается в тебе раньше, чем ты успеваешь от него отказаться. Преследователь-горбун, такой же мутный, не рассматриваемый, как и темнота за его спиной, нагнетали вокруг моей вздернутой под фонарем фигуры метерлинковскую мистическую тревожность. Метерлинковскую тревожность, сдабриваемую эстетикой постсоветских ебеней.
Так что дорога по тоненько освещенному, вздернутому асфальту с котом на руках напоминала ад. Никак не удавалось так подобрать костыли, чтобы они не путались и у меня под ногами. Но идти по ней было все равно, что течь каплям по волшебной лейке: напряжение постепенно спадало, сужалось и рассеивалось вовсе. Оставалось только давящее и устойчивое, как налет на кипятильнике, чувство мрачной, какой-то особенно пустой, ершовой и иссушающей реальности вокруг. И полное ее приятие. И этот уродливый кот. И знание своего. И странное, мутное варево, как будто раскрошенный рыжеватый мел, которое я приготовила, как только принесла домой животное, и которое полностью совпадало по цвету с настенными кирпичами.