Здесь будет настоящее любовное письмо.
Не знаю, что должно произойти, какое событие должно меня ошарашить, чтобы ты перестал действовать на меня гипнотически. Проходит несколько дней (или месяцев?) с момента последнего разговора и я чувствую себя прекрасно, свободно, легко, в моей голове нет даже и тени мыслей о твоей фигуре. Я, конечно, делаю для этого некоторое ментальное усилие вначале. Но достаточно одной короткой фразы, одного мелочного сообщения (совершенно не важно, о чем оно) и в моей голове разворачиваются сотни головокружительных картин ("с нищенским и величавым изяществом гирлянды"), как веер, они перебивают друг дружку в странном иллюзионе, от них совершенно невозможно избавиться, и все последующие несколько дней я не живу - я...
Я совсем не могу ничего делать.
Это похоже на пытку.
Захожу в метро, прикладываю карточку к турникету и в то же время обнимаю коленями твои бедра (очень хочу это сделать). Или, например, провожу ногой по твоему лицу. Очень интересно в таком состоянии бежать по эскалатору, быстро перебирая ногами.
Я страшно надеюсь, что когда мы увидимся, у тебя хватит ума или желания почти сразу же ко мне прикоснуться. Если нет - я приготовила речь на этот счет. Очень просто. Я, наверное, буду смотреть в пол (или с придыханием - в сторону), локон будет падать мне на лицо и я так и скажу: господибожетымой, П., прикоснись ко мне.
Хочу спать с тобой и больше ни с кем. Это, наверное, потому, что в отношении моего тела в тебе чувствуется здоровая такая агрессия, в комплекте с, пожалуй, некоторым равнодушием. Как здорово тогда было, когда ты меня схватил за локоть и припер к стенке на Арсенальной. И спросил про размер ноги. Или вот, скажем, из желаний: хочется, чтобы ты целовал мне шею. Или, чтобы совсем уж почувствовать себя эдаким соблазнительно-безвольным растением: чтобы ты сел за моей спиной и протянул руку к моим раздвинутым ногам.
Но я впадаю в странную зависимость от твоих слов, твоих ответов, твоего, в конце-концов, голоса. У тебя лицо байронического героя. Слишком, пожалуй, умное для тебя лицо. После нашего последнего разговора я приехала домой и в каком-то больном оцепенении просидела до глубокого утра на балконе. Я наблюдала себя со стороны и даже как-то радовалась, чесслово, мне и не верилось, что что-нибудь может опрокинуть меня в подобное состояние. Мне было плохо. Мысль о том, что больше не доведется тебя увидеть, произвела на меня до неожиданности пронзительный эффект.
Я тогда на следующий день села и написала пару страниц об остермайеровском "Гамлете". В Шаубюне. Он у него от истерического своего нигилизма (и желания осквернить весь этот лицемерный мир социальных штампов) пердел на сцене и ел землю. Мне вот это напомнило, как ты сидел и поедал попкорн, когда я, вперившись в одну точку, молчала за столом. И вот ты, казалось мне тогда, такой же Ларс Айдингер, с которого только снять накладной живот, утереть слизь и землю с лица - и будет тебе чистой воды идеалист, романтический герой. Готовый воевать за какую-нибудь из фракций в "Смерти Дантона".
Тут, конечно, ничего не поделаешь. Иногда ты кажешься мне прекрасным. (Представляю, как скушно было бы тебе это все читать.) Недостижимым и болезненно далёким, возвышающимся буквально и не буквально, думающим о вещах, которых мне, кажется, не постичь. Ты знаешь больше языков. Ты, видимо, умнее. И тогда я съеживаюсь, боюсь задать тебе лишний вопрос, касающийся не Бюхнера и не Платона, а, боже упаси, твоей собственной жизни, и устраиваюсь в каком-нибудь своем ментальном уголке, и начинаю думать о чем-то, ведь мне тоже, в конце-концов, есть о чем думать.
Думаю, тебе стоит смириться с такой романтической концепцией себя. Иначе я просто не буду тебя хотеть. Ты вот писал о конфликте, который разворачивается внутри, о желании занять свободную, не-идеалистическую сторону. Так вот, если тебе когда-нибудь удастся ее занять (любую, впрочем, сторону) и избавить себя, конечно, от мук и противоречий этой жизни, покинуть бесконечно заунывное состояние, боюсь, у меня исчезнут в отношении тебя всякие формы интереса.
Иногда мне кажется, что ты омерзителен. При чем без всякого очаровательного подтекста. Это может меня час от часу резануть. Есть хорошая такая фраза, не помню, где я ее вычитала, "не без подзаборной едкости в лице". Вот это про тебя. Впервые ты показался мне жалким, когда я проснулась в утро нашей первой ночи. Вся эта ситуация (не страшно, в общем, и не удивительно, так часто бывает по утрам) вдруг представилась мне на удивление мелочной, обыденной и смешной, какой-то даже не соответствующей заявленному сюжету. Эта полупустая, постсовковая квартира (что я выпендириваюсь, у меня ведь такая же), больной кот, какие-то смешные остатки еды на завтрак. Нет, дело, конечно, не в квартире. Но было, видимо, что-то такое во всем этом сеттинге, что и впрямь заставило меня поверить: живешь ты самой обыкновенной, ничем не примечательной жизнью, и сам, впрочем, таким являешься.
Я будто бы верила и до этого, конечно. На словах.
Второй раз - это когда ты прочитал мне свой текст. Я поняла тогда, что я тоже могла бы написать такой текст. Видимо, не отдавая себе отчета и особенно об этом не задумываясь, я все же считала, что в сложении слов тобой есть нечто такое, что не вполне может делать почти каждый образованный смертный.
И, наконец, третий раз - это когда некоторым образом я сложила все микроскопические, известные мне фрагменты твоей жизни, учитывая работу, остатки сетевой деятельности, и получила картинку настолько постижимо-ясную (даже ввиду нехватки данных), что и возрождать свое пристальное внимание не хотелось.
Я не лукавлю, когда говорю (себе, правда, одной говорю), что время от времени ты попросту кажешься мне грубым, а твое мышление - отчасти квадратным и лишенным всякой нюансировки. Тогда я не знаю, что мне делать, возможно, я обращаюсь совсем не по адресу. Но, тем не менее, сижу и обращаюсь, в три часа ночи-то.
...Ты даже не представляешь, мать его, как я чувствительна к любому твоему телодвижению, любому ментальному жесту, как я готова оказываться там, где ты хочешь, и когда ты хочешь, сидеть/лежать в любом положении, какое тебе понравится, говорить то, что тебе нравится, или вовсе не говорить, "чтоб только слышать Ваши речи, Вам слово молвить, и потом...". Это, я думаю, было бы почти омерзительно уже тебе. В последнюю встречу, спускаясь в лифте, я почти готова была признаться тебе в любви (отчасти из-за скудного моего словарного запаса), ведь ты, как мне казалось, выбрал тогда нечто относительно возвышенное и зарытое глубоко в себе. Нечто такое, что вызывает у меня молчаливое уважение и повергает в состояние невыносимой мечтательности.
Я, впрочем, и сейчас по несколько раз в день замираю и рассматриваю твою фотографию. Не знаю, перестану ли я это делать когда-нибудь. Я вспоминаю, как выглядели твои веки, когда ты кончил и уткнулся носом мне в живот, какие были на ощупь твои волосы, как невыносимо было лежать рядом, когда я случайно задевала твое плечо, хотелось и впрямь завопить, взмолить и попросить тебя, за любые услуги. Как мне страшно нравились твои крупные, совсем не такие, как у меня, черты, и твой подбородок.
Если бы я могла составить доверенность на свое тело, я бы точно доверила его тебе.
...
"Мне бы хотелось вернуться..."
Не знаю, что должно произойти, какое событие должно меня ошарашить, чтобы ты перестал действовать на меня гипнотически. Проходит несколько дней (или месяцев?) с момента последнего разговора и я чувствую себя прекрасно, свободно, легко, в моей голове нет даже и тени мыслей о твоей фигуре. Я, конечно, делаю для этого некоторое ментальное усилие вначале. Но достаточно одной короткой фразы, одного мелочного сообщения (совершенно не важно, о чем оно) и в моей голове разворачиваются сотни головокружительных картин ("с нищенским и величавым изяществом гирлянды"), как веер, они перебивают друг дружку в странном иллюзионе, от них совершенно невозможно избавиться, и все последующие несколько дней я не живу - я...
Я совсем не могу ничего делать.
Это похоже на пытку.
Захожу в метро, прикладываю карточку к турникету и в то же время обнимаю коленями твои бедра (очень хочу это сделать). Или, например, провожу ногой по твоему лицу. Очень интересно в таком состоянии бежать по эскалатору, быстро перебирая ногами.
Я страшно надеюсь, что когда мы увидимся, у тебя хватит ума или желания почти сразу же ко мне прикоснуться. Если нет - я приготовила речь на этот счет. Очень просто. Я, наверное, буду смотреть в пол (или с придыханием - в сторону), локон будет падать мне на лицо и я так и скажу: господибожетымой, П., прикоснись ко мне.
Хочу спать с тобой и больше ни с кем. Это, наверное, потому, что в отношении моего тела в тебе чувствуется здоровая такая агрессия, в комплекте с, пожалуй, некоторым равнодушием. Как здорово тогда было, когда ты меня схватил за локоть и припер к стенке на Арсенальной. И спросил про размер ноги. Или вот, скажем, из желаний: хочется, чтобы ты целовал мне шею. Или, чтобы совсем уж почувствовать себя эдаким соблазнительно-безвольным растением: чтобы ты сел за моей спиной и протянул руку к моим раздвинутым ногам.
Но я впадаю в странную зависимость от твоих слов, твоих ответов, твоего, в конце-концов, голоса. У тебя лицо байронического героя. Слишком, пожалуй, умное для тебя лицо. После нашего последнего разговора я приехала домой и в каком-то больном оцепенении просидела до глубокого утра на балконе. Я наблюдала себя со стороны и даже как-то радовалась, чесслово, мне и не верилось, что что-нибудь может опрокинуть меня в подобное состояние. Мне было плохо. Мысль о том, что больше не доведется тебя увидеть, произвела на меня до неожиданности пронзительный эффект.
Я тогда на следующий день села и написала пару страниц об остермайеровском "Гамлете". В Шаубюне. Он у него от истерического своего нигилизма (и желания осквернить весь этот лицемерный мир социальных штампов) пердел на сцене и ел землю. Мне вот это напомнило, как ты сидел и поедал попкорн, когда я, вперившись в одну точку, молчала за столом. И вот ты, казалось мне тогда, такой же Ларс Айдингер, с которого только снять накладной живот, утереть слизь и землю с лица - и будет тебе чистой воды идеалист, романтический герой. Готовый воевать за какую-нибудь из фракций в "Смерти Дантона".
Тут, конечно, ничего не поделаешь. Иногда ты кажешься мне прекрасным. (Представляю, как скушно было бы тебе это все читать.) Недостижимым и болезненно далёким, возвышающимся буквально и не буквально, думающим о вещах, которых мне, кажется, не постичь. Ты знаешь больше языков. Ты, видимо, умнее. И тогда я съеживаюсь, боюсь задать тебе лишний вопрос, касающийся не Бюхнера и не Платона, а, боже упаси, твоей собственной жизни, и устраиваюсь в каком-нибудь своем ментальном уголке, и начинаю думать о чем-то, ведь мне тоже, в конце-концов, есть о чем думать.
Думаю, тебе стоит смириться с такой романтической концепцией себя. Иначе я просто не буду тебя хотеть. Ты вот писал о конфликте, который разворачивается внутри, о желании занять свободную, не-идеалистическую сторону. Так вот, если тебе когда-нибудь удастся ее занять (любую, впрочем, сторону) и избавить себя, конечно, от мук и противоречий этой жизни, покинуть бесконечно заунывное состояние, боюсь, у меня исчезнут в отношении тебя всякие формы интереса.
Иногда мне кажется, что ты омерзителен. При чем без всякого очаровательного подтекста. Это может меня час от часу резануть. Есть хорошая такая фраза, не помню, где я ее вычитала, "не без подзаборной едкости в лице". Вот это про тебя. Впервые ты показался мне жалким, когда я проснулась в утро нашей первой ночи. Вся эта ситуация (не страшно, в общем, и не удивительно, так часто бывает по утрам) вдруг представилась мне на удивление мелочной, обыденной и смешной, какой-то даже не соответствующей заявленному сюжету. Эта полупустая, постсовковая квартира (что я выпендириваюсь, у меня ведь такая же), больной кот, какие-то смешные остатки еды на завтрак. Нет, дело, конечно, не в квартире. Но было, видимо, что-то такое во всем этом сеттинге, что и впрямь заставило меня поверить: живешь ты самой обыкновенной, ничем не примечательной жизнью, и сам, впрочем, таким являешься.
Я будто бы верила и до этого, конечно. На словах.
Второй раз - это когда ты прочитал мне свой текст. Я поняла тогда, что я тоже могла бы написать такой текст. Видимо, не отдавая себе отчета и особенно об этом не задумываясь, я все же считала, что в сложении слов тобой есть нечто такое, что не вполне может делать почти каждый образованный смертный.
И, наконец, третий раз - это когда некоторым образом я сложила все микроскопические, известные мне фрагменты твоей жизни, учитывая работу, остатки сетевой деятельности, и получила картинку настолько постижимо-ясную (даже ввиду нехватки данных), что и возрождать свое пристальное внимание не хотелось.
Я не лукавлю, когда говорю (себе, правда, одной говорю), что время от времени ты попросту кажешься мне грубым, а твое мышление - отчасти квадратным и лишенным всякой нюансировки. Тогда я не знаю, что мне делать, возможно, я обращаюсь совсем не по адресу. Но, тем не менее, сижу и обращаюсь, в три часа ночи-то.
...Ты даже не представляешь, мать его, как я чувствительна к любому твоему телодвижению, любому ментальному жесту, как я готова оказываться там, где ты хочешь, и когда ты хочешь, сидеть/лежать в любом положении, какое тебе понравится, говорить то, что тебе нравится, или вовсе не говорить, "чтоб только слышать Ваши речи, Вам слово молвить, и потом...". Это, я думаю, было бы почти омерзительно уже тебе. В последнюю встречу, спускаясь в лифте, я почти готова была признаться тебе в любви (отчасти из-за скудного моего словарного запаса), ведь ты, как мне казалось, выбрал тогда нечто относительно возвышенное и зарытое глубоко в себе. Нечто такое, что вызывает у меня молчаливое уважение и повергает в состояние невыносимой мечтательности.
Я, впрочем, и сейчас по несколько раз в день замираю и рассматриваю твою фотографию. Не знаю, перестану ли я это делать когда-нибудь. Я вспоминаю, как выглядели твои веки, когда ты кончил и уткнулся носом мне в живот, какие были на ощупь твои волосы, как невыносимо было лежать рядом, когда я случайно задевала твое плечо, хотелось и впрямь завопить, взмолить и попросить тебя, за любые услуги. Как мне страшно нравились твои крупные, совсем не такие, как у меня, черты, и твой подбородок.
Если бы я могла составить доверенность на свое тело, я бы точно доверила его тебе.
...
"Мне бы хотелось вернуться..."