Проблемы транспортировки жидкостей в сосудах с переменной плотностью

воскресенье, 17 декабря 2017

23:54

Очень больной текст

Ashes to ashes
Dust to dust
If the spell won't kill you
Your ego does

Блять, ну вот как вытащить себя из говна? Из вот этого липкого соблазнительного говна? Здесь должна быть плохая шутка про дементоров, потому что, уж не знаю, видимо, в какой-то упущенный момент я продала душу на Куренёвском блошином рынке или, того хуже, на седьмом километре Одесской трассы. Чувство, во всяком случае, именно такое. Ничего не могу с этим поделать. Где-то там позвякивают мои серебренники - хер его знает, в виде чего, удачного ли текста, бесплатного ли проживания в Москве - а меж тем в банке, советской такой и запыленной, с резиновой крышкой обязательно, как скисший рассол от соленых огурчиков, бултыхается моя душа. Потому что, видит Бог, я лишена всякой возможности оторвать свою задницу от дивана. Зачем вообще вставать с дивана, если вставать не на руки к тебе? Ооох, понеслась... Что у тебя, дел, что ли, полезных мало? Я продираю глаза и чувствую себя пластырем, содранным с чьей-то больной коленки. Ёб твою на лево, этот больной мир, где я снова сегодня с тобой не пересплю. Кому-то подобное состояние - в самый раз стихи писать, фильмы грустные смотреть, далее по тексту. Для меня влюбленность - это террористический акт.

URL

воскресенье, 05 ноября 2017

07:17

Матрица

Стартовая позиция (точка 0 для чтения) этого текста - в том, что всякий смысл и всякая ценность есть продукт, выработанный человеком. Ну, или человечеством. Вот читаю сейчас Буррио и у него есть стойкая метафора, которую он использует, я бы даже сказала, он ее как-то издевательски эксплуатирует - это метафора про поры человечества, сквозь которые, как он считает (хоть я и уверена, что подобное выдумывали многие и задолго до него), просачивается нечто вроде искусства или творческого языка/опыта. Так вот смысл, ценность и пр. - тоже продукт (ассоциативно - да - очень соотносимый с чем-то вроде эфира, воздуха, миазма), получаемый, можно сказать, из вот таких вот "пор". Человек - единственный инструмент производства значения. По отношению ко всему, что находится вокруг.

Я хочу сказать, что никакого внеположного (модное слово вот выучила у постмодернистов) значения или значимости нет. Чтобы понять, почему это так, достаточно почитать, например, чем отличается мышления животного от мышления человека. (См. нейролингвистов.) Для того, чтобы в мире появилась некая ценность, или - проще - значение (т.е. чтобы было определено местоположение какой-нибудь вещи по отношению к другим вещам) требуется операция - самая первая в процессе бесконечной хирургии-анализа, производимой мозгом за всю жизнь - по разделению: нужно "разрезать" мир на Я и не-Я. (После чего, конечно, Я само мгновенно становится не только единственно доступной реальностью, но и объектом.) Тогда - и только тогда - сознанию вообще может быть доступна какая-либо сетка отношений, взаимосвязей, танец означаемых. Как я уже говорила выше, дело в том, что такая сетка - не просто становится "доступна" (тут издержки языка и неточных формулировок), но она, в некотором роде - произведение человека. Т.е. человек не открывает какие-то "готовые" до его прихода смыслы, он их создает.

Внеположный, кажущийся "внешним" смысл - это смысл, механизм выработки которого скрыт от ясного сознания. Так программная строчка кода, отвечающая за работу вашего ПК, скрыта за системой виндоусовских окон (кстати, компьютер после изобретения системы Виндоус вообще кажется мне хорошей метафорической моделью работы мозга). Например, когда это значение или смысл оказываются не только вашими - но тут мы можем говорить о них только как об артикулированной позиции, для которой найдена языковая "формула", но ни в коем случае не о смысле как о личном опыте - и его-ее разделяет сообщество, тогда оно сразу кажется чем-то, лежащем "вне", как бы существующем и без вас, т.е. существующем "сильнее", чем вы - существующим реально и на самом деле.

И здесь мы подходим к тому, о чем я действительно хочу сказать. Что кажется мне страшной проблемой. Только если механизм этой выработки смысла-значения-ценности скрыт от человека (уж так работает его голова) и его зарождение не превращается в объект для сознания (то бишь это оно, в силу своей не обнаженности, "завуалированности" руководит человеком, а не он - им), - оно и может выполнять свою прямую функцию смысла. Простите меня за избитую ссылку. В античных текстах есть странная закономерность: греки не говорят "ко мне пришло вдохновение и я написал стих", они говорят "это Музы мне нашептали". В силу такого контроля (сознания или "вшитой" в него страсти - над личностью, его носящей) смысл/ценность прекращают быть чем-то пугающе, обескураживающе избирательным и, напротив, оказываются таким, чье место не могло бы занять что-нибудь другое, т.е. становятся чем-то непреложным. Только в этой ситуации они и срабатывают. Только в этой ситуации и возможна хоть какая-нибудь вера.

Я не имею ввиду веру в религиозном смысле. Я имею ввиду веру во что-нибудь вообще. Например, в то, что жить - это важно. Или в то, что синее небо - это хорошо. Конечно, здесь можно упрекнуть меня в недоверии - или, может, даже боязни прикосновения - по отношению к моему собственному опыту, моим желаниям. Мол, что ее запрашивать, эту "большую", чем ты, ценность, эту лежащую-вне-тебя, ценность (что это за комплекс такой?), желания-то подскажут (если от них не отворачиваться) настоящую ценность, связанную с тобой. Но в этом-то все и дело. Как только ты изобретаешь - в силу ли травматического опыта, времени, еще чего - какой-то здоровый, в конечном итоге, "побеждающий" контроль над любым эмоциональным опытом; какие-то сферы, в которые ты всегда можешь, при любом опыте, уйти (и это "изобретение" связано с постоянным рассматриванием-держанием в уме эмоции как объекта, и в этом, что ли, есть правда) - опыт становится вопросом твоего выбора. Все становится вопросом твоего выбора. Скажем, любовь. Которая, уж как бы ее терминологически не определяли, но всегда, по крайней мере, связывалась с тем, что этого не выбирают. Всякий смысл, всякая значимость - поскольку она не может быть ничем другим, кроме как "ребенком" эмоционального опыта (единственный изготовляющий ее "котел") - вдруг становятся как бы придуманными. Их всегда можно перепридумать иначе. Их всегда можно заменить.

И вот, как это обычно бывает с дураками, требующими абсолюта (или минимальной веры для совершения какого-нибудь действия; ведь для того, чтобы встать с дивана, она тоже нужна), игра, обнаруживающая свою природу игры, прекращает быть интересной. Фокус не срабатывает. На самом деле, я верю, что такую операцию над собой способен произвести каждый. В теории - точно каждый. Свобода, "полишаюча тебе" в безориентирном пространстве выбора, странным образом формирует прослойку, стену, что-то вроде лишающего сенсорных ощущений стеклопакета - между тобой и любыми твоими потугами пережить что-то вообще. Сталкивались вы с таким? Каким-то дивным образом, после, скажем так, серии формирующих тебя - и потому, конечно, сверхважных, связанных с невозможностью контролировать - ситуаций пиздецки глубокой юности, ты вдруг оказываешься в положении, когда всякая близость - приблизительна, всякий диалог - необязателен. И у всякого очарования - коих, кстати, очень много, и они действительно очаровательны - есть такой вот неприятнейший, но очень-очень тонкий (как будто бармен наливал по ножу) осадок из да ну какая нахер разница.

Словом, ничего не могу поделать, я опять скатилась в монолог из "Дяди Вани". А начиналось все хорошо. Начиналось все с вопросов о вечном.

Пойду поищу новой музыки и подумаю, как жить.

URL

понедельник, 17 апреля 2017

03:43

"Пиздец карьере"

Здесь будет настоящее любовное письмо.

Не знаю, что должно произойти, какое событие должно меня ошарашить, чтобы ты перестал действовать на меня гипнотически. Проходит несколько дней (или месяцев?) с момента последнего разговора и я чувствую себя прекрасно, свободно, легко, в моей голове нет даже и тени мыслей о твоей фигуре. Я, конечно, делаю для этого некоторое ментальное усилие вначале. Но достаточно одной короткой фразы, одного мелочного сообщения (совершенно не важно, о чем оно) и в моей голове разворачиваются сотни головокружительных картин ("с нищенским и величавым изяществом гирлянды"), как веер, они перебивают друг дружку в странном иллюзионе, от них совершенно невозможно избавиться, и все последующие несколько дней я не живу - я...

Я совсем не могу ничего делать.
Это похоже на пытку.

Захожу в метро, прикладываю карточку к турникету и в то же время обнимаю коленями твои бедра (очень хочу это сделать). Или, например, провожу ногой по твоему лицу. Очень интересно в таком состоянии бежать по эскалатору, быстро перебирая ногами.

Я страшно надеюсь, что когда мы увидимся, у тебя хватит ума или желания почти сразу же ко мне прикоснуться. Если нет - я приготовила речь на этот счет. Очень просто. Я, наверное, буду смотреть в пол (или с придыханием - в сторону), локон будет падать мне на лицо и я так и скажу: господибожетымой, П., прикоснись ко мне.

Хочу спать с тобой и больше ни с кем. Это, наверное, потому, что в отношении моего тела в тебе чувствуется здоровая такая агрессия, в комплекте с, пожалуй, некоторым равнодушием. Как здорово тогда было, когда ты меня схватил за локоть и припер к стенке на Арсенальной. И спросил про размер ноги. Или вот, скажем, из желаний: хочется, чтобы ты целовал мне шею. Или, чтобы совсем уж почувствовать себя эдаким соблазнительно-безвольным растением: чтобы ты сел за моей спиной и протянул руку к моим раздвинутым ногам.

Но я впадаю в странную зависимость от твоих слов, твоих ответов, твоего, в конце-концов, голоса. У тебя лицо байронического героя. Слишком, пожалуй, умное для тебя лицо. После нашего последнего разговора я приехала домой и в каком-то больном оцепенении просидела до глубокого утра на балконе. Я наблюдала себя со стороны и даже как-то радовалась, чесслово, мне и не верилось, что что-нибудь может опрокинуть меня в подобное состояние. Мне было плохо. Мысль о том, что больше не доведется тебя увидеть, произвела на меня до неожиданности пронзительный эффект.

Я тогда на следующий день села и написала пару страниц об остермайеровском "Гамлете". В Шаубюне. Он у него от истерического своего нигилизма (и желания осквернить весь этот лицемерный мир социальных штампов) пердел на сцене и ел землю. Мне вот это напомнило, как ты сидел и поедал попкорн, когда я, вперившись в одну точку, молчала за столом. И вот ты, казалось мне тогда, такой же Ларс Айдингер, с которого только снять накладной живот, утереть слизь и землю с лица - и будет тебе чистой воды идеалист, романтический герой. Готовый воевать за какую-нибудь из фракций в "Смерти Дантона".

Тут, конечно, ничего не поделаешь. Иногда ты кажешься мне прекрасным. (Представляю, как скушно было бы тебе это все читать.) Недостижимым и болезненно далёким, возвышающимся буквально и не буквально, думающим о вещах, которых мне, кажется, не постичь. Ты знаешь больше языков. Ты, видимо, умнее. И тогда я съеживаюсь, боюсь задать тебе лишний вопрос, касающийся не Бюхнера и не Платона, а, боже упаси, твоей собственной жизни, и устраиваюсь в каком-нибудь своем ментальном уголке, и начинаю думать о чем-то, ведь мне тоже, в конце-концов, есть о чем думать.

Думаю, тебе стоит смириться с такой романтической концепцией себя. Иначе я просто не буду тебя хотеть. Ты вот писал о конфликте, который разворачивается внутри, о желании занять свободную, не-идеалистическую сторону. Так вот, если тебе когда-нибудь удастся ее занять (любую, впрочем, сторону) и избавить себя, конечно, от мук и противоречий этой жизни, покинуть бесконечно заунывное состояние, боюсь, у меня исчезнут в отношении тебя всякие формы интереса.

Иногда мне кажется, что ты омерзителен. При чем без всякого очаровательного подтекста. Это может меня час от часу резануть. Есть хорошая такая фраза, не помню, где я ее вычитала, "не без подзаборной едкости в лице". Вот это про тебя. Впервые ты показался мне жалким, когда я проснулась в утро нашей первой ночи. Вся эта ситуация (не страшно, в общем, и не удивительно, так часто бывает по утрам) вдруг представилась мне на удивление мелочной, обыденной и смешной, какой-то даже не соответствующей заявленному сюжету. Эта полупустая, постсовковая квартира (что я выпендириваюсь, у меня ведь такая же), больной кот, какие-то смешные остатки еды на завтрак. Нет, дело, конечно, не в квартире. Но было, видимо, что-то такое во всем этом сеттинге, что и впрямь заставило меня поверить: живешь ты самой обыкновенной, ничем не примечательной жизнью, и сам, впрочем, таким являешься.

Я будто бы верила и до этого, конечно. На словах.

Второй раз - это когда ты прочитал мне свой текст. Я поняла тогда, что я тоже могла бы написать такой текст. Видимо, не отдавая себе отчета и особенно об этом не задумываясь, я все же считала, что в сложении слов тобой есть нечто такое, что не вполне может делать почти каждый образованный смертный.

И, наконец, третий раз - это когда некоторым образом я сложила все микроскопические, известные мне фрагменты твоей жизни, учитывая работу, остатки сетевой деятельности, и получила картинку настолько постижимо-ясную (даже ввиду нехватки данных), что и возрождать свое пристальное внимание не хотелось.

Я не лукавлю, когда говорю (себе, правда, одной говорю), что время от времени ты попросту кажешься мне грубым, а твое мышление - отчасти квадратным и лишенным всякой нюансировки. Тогда я не знаю, что мне делать, возможно, я обращаюсь совсем не по адресу. Но, тем не менее, сижу и обращаюсь, в три часа ночи-то.

...Ты даже не представляешь, мать его, как я чувствительна к любому твоему телодвижению, любому ментальному жесту, как я готова оказываться там, где ты хочешь, и когда ты хочешь, сидеть/лежать в любом положении, какое тебе понравится, говорить то, что тебе нравится, или вовсе не говорить, "чтоб только слышать Ваши речи, Вам слово молвить, и потом...". Это, я думаю, было бы почти омерзительно уже тебе. В последнюю встречу, спускаясь в лифте, я почти готова была признаться тебе в любви (отчасти из-за скудного моего словарного запаса), ведь ты, как мне казалось, выбрал тогда нечто относительно возвышенное и зарытое глубоко в себе. Нечто такое, что вызывает у меня молчаливое уважение и повергает в состояние невыносимой мечтательности.

Я, впрочем, и сейчас по несколько раз в день замираю и рассматриваю твою фотографию. Не знаю, перестану ли я это делать когда-нибудь. Я вспоминаю, как выглядели твои веки, когда ты кончил и уткнулся носом мне в живот, какие были на ощупь твои волосы, как невыносимо было лежать рядом, когда я случайно задевала твое плечо, хотелось и впрямь завопить, взмолить и попросить тебя, за любые услуги. Как мне страшно нравились твои крупные, совсем не такие, как у меня, черты, и твой подбородок.

Если бы я могла составить доверенность на свое тело, я бы точно доверила его тебе.
...

"Мне бы хотелось вернуться..."

@темы: жизнь под флагом постмодернизма

URL

четверг, 13 апреля 2017